Информационное агентство «Хабаровский край сегодня», 8 мая 2018 г.
Нина Панова, председатель общественной организации «Дети войны» Центрального района Хабаровска:
- Когда грянула война, мне было пять лет. Пошла в первый класс в сентябре 1944 года, училась в школе №4, что за Дворцом профсоюзов. Нынче там лицей «Ступени».
И по сей день помню, какие на бугорке между современными улицами Дикопольцева и Ким Ю Чена росли вкусные… ромашки. Там, на улице Сапёрной было бомбоубежище. Окрестная детвора ватагами прибегала на этот поросший зеленью бугор между деревянными бараками и частными домами и уплетала цветы, бутоны, листья – всё, что могла прожевать.
Голодали всю войну и первые послевоенные годы если не все, то очень многие. До сих пор помню постоянную сухость во рту из-за непреходящего голода.
Мы ходили пасти козу в овраг, где сейчас городские пруды, а там росли кустики акации. Её плоды в стручках похожи на мелкие фасолины. Мы налетали на куст, как саранча. Деликатес, прямо скажу, горьковатый, однако поедали его с аппетитом, - до сих пор удивляюсь, как это вообще можно было есть. Мы даже жёлуди раскалывали и пробовали есть. Но они нам совсем не понравились.
Но, несмотря на постоянный голод, мы не унывали. Все, от мала до велика обожали первомайскую демонстрацию! К ней готовились загодя, искали в лесу за городом ветки багульника или яблоньки, крахмалили белые фартуки, наглаживали, как на парад, школьную форму.
До сих пор помню, как я поправила белый фартук, причёску, и влилась в бурлящую толпу – именно так для меня, ученицы четвёртого класса, началась первая в моей жизни первомайская демонстрация. На дворе был 1947 год. Война кончилась. Нечего было надеть – штаны с заплатами – обычное дело, и особо нечего было поесть. Но радость и ликование в рядах демонстрантов были всеобщие.
После школы я получила профессию и в 20 лет была принята на работу на Городскую телефонную станцию (ГТС). И работала на этом предприятии до самой пенсии.
Сейчас я осталась одна из компании связистов тех времен. Но жизнь продолжается. Нужно жить и непременно чтить своих героев. Я говорю вовсе не про себя.
Прикосновение к тихому подвигу
После захвата немцами молибденовых рудников на западе страны стратегическое значение получил молибденовый рудник в Умальте Верхнебуреинского района – это было теперь единственное месторождение, снабжавшее ценным металлом оборонную промышленность Советского Союза. Работали на Умальте немцы Поволжья, привезенные сюда в конце 1941 года. По вздорному обвинению в подготовке к пособничеству оккупантам сотни тысяч людей, чьи предки переселились в Россию еще в те времена, когда и самого понятия Германия не было, выселили из родных мест в 24 часа и развезли по окраинам СССР. На Умальте быстро построили лагерь, через три месяца рудник уже давал стране молибден.
Дорог до Умальты не было. Для доставки молибдена с рудника было специально создано авиазвено особого назначения. До Чекунды молибденовый концентрат доставляли на малюсеньких «кукурузниках» У-2 по 2-3 мешка весом 60 кг. Затем концентрат в Чекунде перегружали в самолеты ПС-40 грузоподъемностью до 800 кг и доставляли до Архары на Транссибе.
Доктор медицинских наук, профессор, Заслуженный врач РСФСР Илья Баткин:
- Для добычи на Умальте изначально применяли варварскую технологию - сухое бурение. Это привело к тому, что возникли массовые заболевания силикозом, туберкулезом.
Вот в этот рудничный поселок Умальта я в составе противосиликозной комиссии был командирован для проведения профилактического осмотра.
Шел 1957 год. Это уже был поселок с добротными домами, хорошим клубом, деревянными тротуарами. На шахте уже применялась передовая технология «мокрого бурения», респираторы.
И в шахте, и в поселке царил истинный немецкий порядок. Провели медосмотр. Случаев заболевания силикозом не было. Но произошел случай, который запомнился на всю жизнь.
Пришел на медосмотр бурильщик, уже не молодой коренастый мужчина. Подземный стаж работ – 16 лет. Разделся до пояса: торс атлета.
Делаем рентгенограммы, записываем спирограмму. Затем прошу его, как и положено, раздеться «до трусов». Он смущенно просит не раздеваться «совсем». Оказалось, обе ноги ампутированы на уровне средней трети бедер.
Рассказывает: 12 лет назад, в 1945 году, на шахте обрушилась кровля, и завалила 32 шахтера. В живых остался он один, но ему ампутировали раздавленные завалом ноги. Долго лечился, тренировался. Освоил жизнь на протезах настолько, что со стороны и не заподозришь, что человек без обеих ног. На шахте все любили, жалели его. Да и семью (у него тогда уже было четверо детей) надо было кормить. И с молчаливого согласия начальника шахты, его вновь спустили в шахту. Так как по закону категорически запрещаются подземные работы с такими дефектами, то по всем документам он значился здоровым. Весь поселок знал об этом, но за 12 лет не нашлось ни одного, кто бы «заложил» рабочего. Это взаимное испытание на честь и достоинство выдержали все. А ведь время было суровым. И, несомненно, если бы кто-то выдал шахтера, многие бы могли поплатиться не только карьерой, но и жизнью.
Решаем с учетом того, что бурильщик своей 12-летней безаварийной работой доказал уменье и право трудиться, разрешить ему работать дальше. Оформляем официальное медицинское заключение. Едем домой притихшие и гордые тем, что прикоснулись к негромкому, но настоящему подвигу человеческого духа.
А я вот как-то выжил
Григорий Рудыка, экс-руководитель ОМВД по Аяно-Майскому району:
- Всю Европу прошёл. В Венгрии участвовал в знаменитой Балатонской операции – это было последнее наступление немцев. Под Балатоном за 10 дней два раза ранило меня, один раз контузило. Но в целом мне проще на фронте было. Я же сухопарый, вёрткий. Бегал очень быстро. Это мне жизнь и спасло. Когда короткими перебежками под огнём – раз, два, три - и ты на другой позиции. Моим более крупным боевым товарищам везло меньше.
В Австрии тоже дважды был ранен. Много наших там полегло. А я вот как-то выжил.
В Чехословакии каждый старался руку пожать. У меня рука занемела после недели рукопожатий. До сих пор с теплотой вспоминаю, как они нас встречали!
Нельзя терять родину
Иван Евсеев, завлабораторией ДВГУПС:
— Наша семья жила в городе Сортавала, что в Республике Карелия, буквально на границе с Финляндией. 22 июня 1941 года запомнил на всю жизнь. Был прекрасный солнечный день, я вышел на улицу и увидел большую колонну солдат. Обычно они с песнями шли, а тут гробовая тишина. Я бросился к дому: «Мама, смотри сколько солдат!».
В тот же день началась эвакуация. Отец сразу был призван в действующую армию, он потом погиб. А я вместе с матерью, сёстрами и братьями течение двух недель двигались к Ленинграду. Под городом Питкяранте вместе с воинскими частями попали в окружение, из которого выйти уже не удалось.
Моим сёстрам удалось каким-то образом скрыться в лесу. С любимыми сестрёнками я потом встретился только в 1948 году. Они считали, что я погиб. Но я не погиб. Вместе с мамой и двумя братьями на целых три года оказались в концлагере, который базировался в Финляндии, на полуострове Ханка.
Утром давали кипяток, на обед какой-то жидкий суп, на ужин — опять суп или картошку. Мы ходили собирать ягоды и грибы, ловили маленьких рыбёшек в Балтийском море и тут же их сырыми ели. Главное, чтобы часовой не видел, иначе пощады не жди. Мама наша как раз от побоев умерла в августе 1942-го: даже не знаю, где она похоронена. Брата Лёню (ему уже было лет 14) заставляли батрачить на финских хозяев, те его кормили лучше. Кстати, многие финны вовсе не хотели этой войны и относились к русским нормально. Один из местных солдат мне даже финку на память подарил.
Как-то, помню, под конвоем повели нас на реку мыться. Вдруг идёт человек в немецкой форме и говорит… по-русски. Мы к нему: «Дяденька, вы русский?». А тот испугался и убежал… Я тогда понял: нельзя терять Родину: потеряв её, ты теряешь всё…
В конце сентября 1944 года после заключения перемирия с Финляндией, нас отправили в Ленинград. Младшего брата отдали в детский дом, старшего — призвали в армию. А куда же мне податься? Забрёл в одну из частей. Так я в 13 лет стал «сыном полка» 262-й отдельной роты связи Карельского фронта.
Очень благодарен, что Красная Армия меня приютила. А ведь по стране таких мальчишек, как я, были тысячи. Меня полностью поставили на довольствие. Даже махорку давали. Но я её у бойцов на сахар менял. Так и не закурил.
Вся белая рыба - фронту
Полина Аруева, село Джари:
- Когда началась война, старшие братья ушли воевать. Сначала один, потом другой, сразу после окончания школы. Они служили в селе Вятское, в знаменитой интернациональной бригаде, вместе с первым руководителем КНДР Ким Ир Сеном. Ходили в разведку, изучали японский и китайский языки.
Училась в школе села Троицкое, до которого три километра по лесу. Было мне 12 лет. Холод, голод, надеть нечего. Старые унты совсем порвались. В январе морозы лютые, я обморозилась, заболела, пропустила школу и больше туда не вернулась.
С 1943 года начала работать в колхозе. Сначала направили на переборку картофеля в овощехранилище.
Клубни были холодные, сладкие, какие испорчены, срезали и съедали сырыми прямо там, домой брали немного.
Все, и дети, и взрослые в селе рыбачили - зимой и летом, в любую погоду. Все для фронта, все для Победы. План давали все больше и больше. Сколько бы ни наловили, а домой могли взять только одну рыбку. Остальной улов сдавали на базу в Троицкое, где делали консервы и отправляли их на фронт. Хлеба и вовсе почти не было, его только служащим выдавали, отец приносил домой. Причем для фронта сдавали всю пойманную белорыбицу: сазанов, верхоглядов, карасей. Сами ели красную рыбу, которая в то время совершенно не ценилась - в основном, юколу, которую вялили во время путины.
Когда оставались время и силы, шили из рыбьей кожи олочи (традиционную нанайскую обувь), и рукавицы, чтобы было в чем на реку выходить и не промокнуть.
Шили и для бойцов, которые находились на передовой. Рукавицы, кисеты, платочки, обязательно вышивали нанайским орнаментом. А еще отправляли на фронт табак, который выращивали тут же в своих огородах. А когда табак вызревал, крошили его на самодельном станочке, и получалась махорка. В такие минуты я вспоминала своих братьев.
Помню, как сильно плакала мама, когда старший брат в 1942 году написал в письме, что их отправляют на Запад. А потом мы получаем весточку, что довезли их до Абакана и вернули обратно.
К счастью, братья прошли все военные испытания на Дальнем Востоке, вернулись живыми. Радости не было предела!
Думайте о жизни
Член хабаровского краевого совета бывших малолетних узников фашистских концлагерей Татьяна Андрияшка:
- Свою историю я узнала, лежа на печи, уже после войны. Её рассказывала подругам моя вторая мама.
Мою родную маму звали Анной. Жили мы в пригороде Брянска. Ей было всего 18 лет, когда она вышла замуж и когда началась война. Наш дом-мазанка находился на самой окраине, почти в лесу. И в нашем доме выпекали хлеб для партизан. Они же приносили по ночам муку.
Когда мне было два месяца, в деревню пришли немцы. Ранним утром к маме постучали: «Хозяйка, открывай». На пороге стояли русский полицай и немец. Мама мгновенно обо всем догадалась. Бросилась к плетухе - корзине для овощей, и, положила меня туда, завернула тару овчинным полушубком, опустила в подполье. Лаз в погреб успела притрусить соломой. Я спала.
Как мама открыла дверь, её сразу вытолкали из дома, а мазанку подожгли. Её погнали на площадь рядом с местным клубом, где уже была установлена виселица. Немцы собрали жителей, окружили их с собаками. Маме, двум парням-партизанам и еще одной девушке-связной надели на шеи петли.
Во время казни мамина старшая сестра Прасковья, находясь в толпе, жестами спрашивала у нее, где нахожусь я. Мама показала пальцем вниз – мол, в подполье. Прасковья была уверена, что я сгорела вместе с домом, но пошла меня искать, раскопала на следующий день и искренне удивилась, что я жива и здорова. С того момента она стала для меня второй мамой.
Однажды немцы собрали всех жителей деревни и объявили, что 16 семей будут отправлены в Германию. В числе других оказалась и наша семья. Всех посадили в вагоны, туда же загнали лошадей и поезд тронулся.
Нас доставили в пригород маленького немецкого городка. Наблюдательные вышки, вокруг колючая проволока. Детей отдали на попечение немки, которая должна была присматривать за нами, кормить. Родителей к детям не пускали. Когда моя вторая мама видела свою старшую семилетнюю дочку, то учила ее, чтобы та разжевывала мне еду и давала питье.
Взрослых заставляли работать в карьере, добывать глину. Одни набирали и переносили огромные металлические ведра с породой. Другие поднимали их наверх. И хотя все были измождены, показывать что болеют, боялись.
Освобождение пришло неожиданно, в 1945 году. Однажды надзиратели всех, взрослых и детей, согнали в один барак и закрыли на замок. Потом раздался страшный грохот, как позже выяснилось от наших «Катюш». От этой канонады у некоторых из ушей пошла кровь. А когда наступила тишина, все услышали, как кто-то сбивает замок с барака. В проходе стояли наши солдаты, которых все бросились обнимать и целовать.
Если мы, дети, потом просили маму Прасковью еще рассказать о войне, она отвечала, с трудом сдерживая слезы: «Перестаньте думать о войне, посмотрите вокруг – вокруг жизнь, думайте о жизни».